обратный акцент

Свист, вопли, руки над головами, метания прожекторов и гитарный вой. «Рокэндролл» концерт. Даваааай!!!
И девки в проклепанных штанах на плечах у пьяных дружков.

А он, как и я, стоял совсем близко от сцены, и казалось, был чем-то недоволен. То и дело морщил нос, кривился, как от зубной боли. Худощавый. Брючки, рубашечка, магазинные туфли, на вид — лет сорок. Странно. И что он здесь забыл? Временами рот его открывался, он что-то артикулировал, как бы говорил сам себе. Повернул голову и мы чиркнулись глазами.
— Что? — Я присунулся ближе.
— Говорю фуфло.
— Почему?
— Это не игра. Фуфло.
— Ну, понятно…
— Что тебе понятно? Думаешь, дядька спьяну забрел не туда? Шел к Зыкиной, а попал… смотри, — он ткнул пальцем в барабанщика, — лупит из-за уха, а удара-то нет! А эти! – кивнул на гитаристов, — половина мимо. По соседям.
— По соседним, — догадался я. — Нотам.
— Точно. Понты одни. Понтовики.
— Понтярщики, — осторожно поправил я.
— Сам-то кто? – Он смерил меня взглядом.

— Да так, — засмущался я и достал притушенный бычок «Явы» из нагрудного кармана буклированного пиджачка. — Так… музыкант, вроде. Студент.
— Коллега? — и подал руку. Я протянул свою. Хрустнули косточки. Мои. Вынув из кармана блокнот, он быстро написал что-то, оторвал листок, протянул: время будет – заходи и развернулся на выход.
Ауа-уа-уаааааааа! Давааааай! — ревела толпа. Перекошенные рты, тычущие в небо руки, стеклянные глаза. Толпа — как чудовище без головы, неизвестно, куда повернет. Я зябко поежился. «Рокэндролл» концерт. «Фуфло».

Стоя с листком у двери, сверился с номером квартиры, – точно, эта. Поискал кнопку звонка. Вдруг заметил: дверь не закрыта, сквозь вертикальную щель — слабая полоска света. Осторожно надавив рукой, шагнул в крошечную прихожую, сплошь заставленную каким-то скарбом. Направо – узкий проход, переходящий видимо в кухню. Трудно сказать, был ли этот клочок пространства кухней, но я точно заметил там холодильник. Прямо перед глазами — дверной проем, занавешенный одеялом. Тишина.
Тихонько постучал в стенку: — Валеру можно? — за одеялом какой-то шорох и голос молодого человека: — Он спит. — Голос прозвучал откуда-то слева. – Пора бы ему и вставать, — донеслось откуда-то справа. Говорила явно взрослая женщина. — Да пусть поспит еще – молодой женский голос, протяжный и певучий. Прямо, как мне показалось, по центру. И сразу же плач грудного младенца. – Пап, вставай, к тебе пришли, – произнесла, как мне показалось, старшая школьница. Я уже попятился к выходу, но вдруг откинулся край одеяла и возник он. Мой знакомец, как было написано в листке — Валера, взлохмаченный и небритый.
– Привет, ты куда? Пойдем, — и сразу же потащил меня в кухню. Пока закипал чайник, он устроился на табуретке и взял в руки барабанные палки. Прикурив сигарету, сощурившись, положил ногу на ногу, а вторую табуретку, каким-то хитрым образом приспособил у себя на коленке. К деревянной поверхности была приклеена толстая резина.
— Смотри, это моя система. – Раздались тяжелые шлепки. Удары ложились тугой волной, все быстрее и быстрее, наконец, перешли в сплошной мерный рокот и каждый удар был четко слышен.
– Они давят, а я бью. Регулируемый отскок, видишь? И никакого напряжения. Могу так хоть сутки. Нравится?
— А как это? – я открыл рот.
— Обратный акцент в двойках. В этом фишка. У всех сверху вниз, а у меня снизу вверх и идет от плеча. Примерно, как хлыст. Представляешь? — я кивнул.
— Смотри: начинаешь с плеча, прокатываешь по всей руке и заканчиваешь на кончике палки, в момент касания. Главное – поймать импульс и никакой силы. Голая техника. Я изобрел, – и притушил сигарету в блюдце.

Стали выползать обладатели голосов за одеялом.
— Сидите, сидите, — протиснулась между нами женщина в длинном халате. Легко отодвинула меня круглым задом и скрылась за дверцей с нашлепкой в виде писающего мальчика.
— Ничего, ничего. Мы пройдем, — улыбаясь как старому знакомому, пропела молодуха с дитем на руках и цаплей, легко перешагнула через мои колени. Распахнулась дверца сортира. Под шум воды сливного бачка, женщина вышла, молодуха зашла — рокировка, блин… Я вновь отъехал в сторону, ощутив коленом теплую махровую округлость. Из-за одеяла тревожно выглянули две мордочки — девушка и парень. – Пап, можно? – робко спросила девушка. «Папа» прикурил новую сигарету и вновь принялся лупить по резине. – Можно.
— А кто они все? – прошептал я.
— Эта, — и посмотрел в спину молодухе – жена. Родила недавно.
— А женщина?
— Тоже.
— Что, тоже?
— Что-что… жена. Бывшая.
— А эти? – и мотнул головой в сторону одеяла.
— Дочка от первой жены. С другом.
— Нормаально…
— А что делать? – «Папа» вдруг бросил палки и перевернул блюдце с бычками. – Где жить? На улице, что ли? Управдом, сука, год как расселить обещает.
– Плохо просишь, — пробурчала женщина из-за одеяла.
– Молчи! Убью… — засопел, шлепнул по резине. Собрав бычки, помолчал. – Концерт бы надо бесплатно отыграть им в ЖЭКе. Они халяву любят. Может и сдвинется что…

В дверь просунулся коричневый гитарный чехол, сначала гриф, обтянутый дерматином, следом длинные волосы и наконец сам обладатель чехла и волос. Встал, нерешительно поглядывая на одеяло. В спину ему уткнулся следующий чехол. Черный. Третьим просунулся тоже длинноволосый, но без ничего.
— Проходите, — Валера, набрав в рот чая, задержал его во рту и принялся шмурыгать туда-сюда, как будто полоскал рот. А может и полоскал. – Чего встали, ну? — Гитаристы прислонили чехлы к стенке и все трое наклонились развязывать шнурки.
Отогнулся край одеяла: – А мы? — Вы? Вы это… езжайте сегодня. К своим, что ли… ну, знаете. Женщина высунула нос: – Надолго? — Валера сглотнул, поставил чашку на этажерку, цыкнул зубом, неторопясь вынул из пачки очередную сигарету, щелкнул зажигалкой, глубоко затянулся, выпустил дым: — до завтра…

То, что я сначала принял за этажерку, оказалось музыкальной колонкой. Сквозь бежевую ткань ее нижней части просвечивали динамики. Колонка-этажерка примыкала к холодильнику. Один гитарист уложился в щель между этажеркой и какой-то большой коробкой. Второй, пригнув голову, оседлал холодильник. У него был горбатый нос, гитара опустилась и снизу он выглядел как кондор, вцепившейся когтями в какую-то палку. Тот, что «без ничего», сел с микрофоном на пол в прихожей. Одетые домочадцы, вытянувшись цепочкой, тихо покидали квартиру, как крысы покидают тонущий карабль. Я шмыгнул в тесный сортир и плюхнулся на толчок, придерживая открытую дверцу ногой. Валера отстучал палками четыре положенных удара. Певец, закатив глаза, открыл рот и выдохнул первый звук, сверху обреченно постучали по батарее. Репетиция началась.

Строго говоря, это не был рок, в общепринятом понимании, тот, под который орут и тычут руками. Но и не джаз, с его витиеватыми импровизациями. А что? Я и сам не понимал, что это было. Но это было нЕчто! Некий сплав. Fusion. Необычный по звучанию, мысли и манере игры. Фразы переплетались, с легкостью перескакивали одна на другую, разбивались неожиданными акцентами, уходили в сторону, потом сливались и вновь раскатывались. Жестко, импульсивно, но завораживающе. Я даже открыл рот, боясь пропустить хоть один звук. Такое я слышал впервые. Вспомнился давешний концерт: пьяные крики и тупое, однообразное буханье. Нервно повел плечом: убожество…
Краем глаза увидел пластинки на средней полке этажерки. Стопка пластинок, стоящих вертикально. Одна чуть развернута так, что была видна обложка. О. Лу… Лундстрем. Сверху улыбающийся седой мужик, потом название и пониже фото музыкантов с инструментами. Водя глазами, наткнулся на вроде бы знакомое лицо -Валера! Точно он, только моложе. Вон оно что…
Гитаристы ушли под утро.

— Ты играл у Лундстрема?!
— А что, не похоже?
— Да нет, просто… а почему теперь с ними, — и кивнул на дверь, за которой скрылись гитаристы.
— Молодежь. Другие мозги. А как струны дергают! Слышал ведь?
— Да…
— То-то и оно. Правильно дергают собаки. А что громко – ничего, пройдет со временем. Энергетика у них такая. Молодежь…
Дым под потолком плавал слоями. Три блюдца и одна пепельница полные окурков. Он рванул форточку, растер грудь: — Поспать бы надо. Скоро ученики придут. Помолчав, протянул руку: – Это видел? – вена на бицепсе как-то изогнулась и выперла.
— Сорвал руку, давно еще. Тоже давил, как все. А нагрузка у Олега? Утром репетиция, днем еще одна, вечером концерт, и так каждый день. Годами. Не все выдерживают.
Прикурив очередную, взял в руки пластинку. – Это мы в Германии записывали, я тогда молодой был, видишь?
— Да.
— Не поиграешь теперь с такой клешней у Лундстрема – и осторожно потер руку. Раньше бы ее придумать, систему-то, но ничего, теперь вот передаю ее. Молодым. Тянутся ребята, интересно им, кто понимает. Хочешь, приходи…
Я накинул пиджачок. За окном серело.

— Главное, что бы все было на высоком идейно-художественном уровне, — толстый управдом строго посмотрел на Валеру поросячьими глазками. — Газеты читаете? Вот-вот. Никаких трули-мули. Певцы, костюмы, программа. Как положено. Все, все, — и махнув рукой на открывшийся валерин рот, засеменил в кабинет. – Некогда мне. Квартальный отчет на носу.

По случаю «приезда артистов» актовый зал вылизали языком. Бюст Ленина, переходящее красное знамя, передовики на стенде — все искрилось и сияло как казарма накануне приезда генерала. На полу рядами длинные скамьи, принаряженная публика потихоньку заполняла пространство. Кассирши, уборщицы, бухгалтерия, все в рюшках, бусах и с мужьями. Артисты! Концерт! Не все же сидеть за пыльными бумажками. Кто-то спрашивал: — А Пугачева будет? – Говорят Бабкина приедет, — шелестело в рядах.
Выход на сцену, до потолка заставленную аппаратурой, тощих и длинноволосых, в клешах из занавесок, вызвал легкое недоумение. Управдом напрягся лицом и застыл в дверях. Патлатый певец смущенно вынул микрофон из стойки и произнес, как бы самому себе, чуть в сторону: — Щас будет громко, — и… словно прося поддержки, извиняющее взглянул на Валеру.
Благодушная публика, сочтя это за вступление, почтительно зааплодировала.
— Давай, — приказал Валера и зло отстучал палками свои традиционные четыре удара.

С первыми же аккордами, враз снесло несколько первых рядов. Остальные вскочили, как ужаленные. Певец дергал стойку с микрофоном куда-то к полу от себя, пытался спрыгнуть со сцены, все время ронял и откидывал назад волосы. Гитаристы синхронно мотали головами, дергая струны, Валера, высоко подняв голову и легко играя палками, гордо демонстрировал свою систему. Я догадался — помимо музыки, концерт предполагает зрелищность. Элемент шоу. Но громкость… о Боги! Новый шквал звука, словно цунами, шибанул еще совсем недавно жаждущую искусства публику об заднюю стену. В панике, все ломанулись на выход. Скамейки падали, рты что-то кричали, тетки лезли по головам, затыкали уши. Управдом по инерции растопырил руки, пытаясь остановить «исход», но тут же опомнился и поспешно стал открывать шпингалеты второй створки двери. После третьей «композиции», в зале кроме него и пары каких-то случайных подростков уже не было никого.
Люди, как зайцы тревожно засматривали из коридора в полуоткрытую дверь.
— Что это? — сдавленно просипел управдом?
— А это… наши собственные композиции, — важно ответил певец, и выставил ногу вперед. Лицо управдома перевернулось как песочные часы, голова опустилась: — Ясно…

— Руку выше, не заваливай, — поправлял Валера, придерживая мой локоть на следующее утро. – Главное – от плеча, а ты опять щиплешь кистью. Вверх-вниз, вот так, — и красиво помахал палкой в воздухе. – Понимаешь?
— Угу, — буркнул я и покосился на занавешенный проем.
— Ну как там… концерт? — осторожно осведомились за одеялом.
— Нормально – Валера отвернулся, ища сигарету. — Пообещал выс… расселить. Как верхние съедут, так и мы. Вслед за ними… Руку не прижимай, — поправил он мой локоть, — вверх-вниз, вверх-вниз. Давай.
— Пап, можно?
— Можно… — и наклонив голову, привычно щелкнул зажигалкой, – теперь можно все…

Судьба свела нас еще дважды. Первый раз, спустя двадцать лет, он позвонил мне сам. Трубка выдала знакомый хрипловатый тембр.
— Привет.
— Валера?!
— Узнал…
— Как же не узнать тебя. «Слышу». Пока еще…
— Ты всегда «слышал». Способный, я говорил. Почему бросил заниматься?
Что ему было сказать? Я и сам не раз задавал себе этот вопрос и не находил ответа, точнее уходил от него. Так легче, но это неправильно. Ответ самому себе — это главный ответ. Но, я ответил ему, а заодно, выходит, и себе. Вот так в одночасье, перестаешь беречь свое самолюбие, но, нужен толчок. Ситуация.
— Просто… я не любил музыку так, как ты. Понимаешь? Как ты. В этом дело.
Он помолчал, хмыкнул носом: — Да ладно…
Договорились о встрече рядом с его теперешним жилищем. Красносельская улица, рядом метро. Трамваи, люди, вывески. Какая-то суета и грохот.
Вжимаясь в трубку, я кричал: — Ну, где же ты? А? Не слышу. Я у ларька, да не с пиццей, у газетного! Медленно и мучительно продираясь сквозь толпу, мы двигались по асфальту и кричали в трубки, как потерявшиеся в лесу, пока не наткнулись друг на друга. Обнялись…

Он снял очки в тонкой желтой оправе, вгляделся в меня.
— Ты почти не изменился. Посолиднел только. Молодец.
Выглядел он неважно. Побледнел и осунулся. Весь как-то съежился. Я молчал, глядя на него, и не знал, что сказать. Встрепенулся:
— А помнишь ЖЭК? Концерт? Расселение?
— Пойдем, — хлопнул по плечу, скривился, — пойдем. Сам увидишь.

Коммуналка в сером доме сталинской постройки. Третирой этаж. Запах щей, пыли и старых тапочек. Запах запустелости.
— Если выйдет соседка, поздоровайся. Вещи сюда, — и накинув пальто на шаткую деревянную треногу, толкнул дверь в свою комнату. Комната… она предстала передо мной в виде узкого пенала, одним концом упирающегося в окно. Или это был кубрик подводной лодки? Окно упиралось в эстакаду, по эстакаде неслись машины. Даже сквозь двойное стекло был слышен нескончаемый гул. Валера переступил через матрац, лежащий на полу, — садись. — Я поискал глазами место, но так и не нашел. Тот же холодильник, этажерка, табуретка. Вдоль стен два узких топчана, на полу матрац. — Шас уберу, — скатав его в рулон, поставил «на попа». Сел на табуретку. — Будешь? — и свинтил пробку маленькой бутылочки коньяка. Не дождавшись ответа, хлебнул из горлышка, поставил ее рядом на пол. Накинул на ногу вторую табуретку, прицепил очки, взял палки. — Помнишь мою систему? — и шлепнул по резине. Раз, другой, третий. В стену постучала соседка. Так она выражала протест против шума. Я вздохнул и мягко сполз на матрац.
— Помню. Матрац чей?
– Сын приходит ночевать, — и вновь хлебнул из горлышка. — Ночью спит, утром уходит.
— Жена?
— Работает в ларьке. На хозяина. Здесь сплю я, здесь она, – и покивал на топчаны.
— Сам?
— Развожу газеты. Заступаю в ночь, к утру надо все развезти. Что смотришь? Ничего, жить можно.
Удары по-прежнему четко прослушивались, но уже без прежней тугой волны.
— А ученики?
— Оперились, разлетелись кто куда. Двое в Америке, трое в хороших оркестрах. Где-то еще есть. Ты только бросил. А зря. Способный был. Я же говорю. Чего бросил-то?

Прощались в коридоре. В полутьме, в чахлом свете лампочки, тоненькая желтая оправа проблескивала, как маячок. Путеводный лучик. Он все ждал каких-то слов, молчал, наконец вздохнул:
— По соседям, — говоришь?
— По соседним, — обрадовался я. Нотам. Помнишь? Понтярщики.
Мы рассмеялись, что бы не заплакать.

На улице вдохнул полной грудью, как будто вырвался из душного каземата. Зло шагал к метро и думал: Почему человек должен все в жизни выгрызать зубами, как зверь в лесу? Он что, зверь? И потом, человек все в жизни должен получать вовремя, а главное: иногда все-таки получать, а не только выгрызать. Как волк. Шагал, а вокруг кипела жизнь. Жизнь — как большой корабль, на котором звучит музыка и слышен детский смех. Так и должно быть, тем она и хороша. Время летит вперед, к новым радостям, но обтекает тесный, кубрик, не затрагивая его пыльные стены и голый матрац на полу. Не вовлекая в свой веселый бег позабытого «матроса». «Время вперед»…

В экране телевизора фраза: «Позвоните родителям». Вот уже третий раз. Снял трубку и помедлив, набрал…его номер.
— Валеру можно?
— Он умер. — Женский голос отозвался спокойно и как-то буднично. — А кто это? Але. Кто это? — Я с трудом разлепил пересохшие губы:
— Уже похоронили?
— Кремация завтра. На Митинском. В одиннадцать. Все?
— Что все? Да-да. Все, — оглушенный, повесил трубку.
Все. На Митинском. И пустая звенящая голова…

В крематории кучки людей в черном, с цветами, стояли обособленно. Перешептывались, переминались. Долго бродил, вглядываясь в лица. Как теперь узнать родню? Женщины в платках, платки низко на лоб, все на одно лицо. Задел ногой инвалидное кресло. Извините. В кресле тучный дядечка с маленькими немигающими глазками. Взгляд в пустоту. Догадался: парализованный. Надо же, приехал. Точнее – привезли. Рядом трое: парень и две женщины — пожилая и молодая, обе в черных платках. Лица застывшие, словно в масках. Что-то во взгляде парализованного не отпускало, не давало уйти. Что-то мучительно знакомое.
— Скоро? – наморщив лоб, прошептала пожилая одними губами.
— Позовут, — успокоила молодая и продела руку под руку парня .Парень прижал ее руку к себе. Второй он держал кресло. Так они стояли. Я тоже стоял рядом непонятно почему. Отворились двери, вышел распорядитель. Все затихли. В полной тишине, как приговор, прозвучала Валерина фамилия. Я вздрогнул. Женщины двинулись в проход, парень покатил кресло, я машинально потянулся за ними.
— Прощайтесь, — негромко сказал распорядитель и, сделав два шага назад, свесил руки по швам. Я смотрел на гроб, на Валерино лицо. Три раза его заслоняли подходившие прощаться. Они целовали его в лоб. В венчик. По церковному обычаю, целовать в венчик – значит просить у умершего прощения. Они прощались и просили прощения. Парализованный что-то мычал, но его никто не слышал. Зазвучал орган – торжественная скорбная мелодия. Звуки плыли, заползали под кожу, проникали вовнутрь, рвали душу. Пожилая не выдержала, всхлипнула, сотрясаясь всем телом, вскинула руки к лицу и изогнувшись, повисла на плече молодой. Я увидел ее без маски, словно без грима. Жена? Точно. Бывшая. Молодая – дочка. Парень — сын. Все на своих местах. Все кто пришел – здесь. И коляска. Дядечка вдруг заморгал глазами, замычал сильнее, лицо обрело выражение: оно перевернулось, как песочные часы. Управдом…

Музыка усилилась, возвысилась до почти невыносимого трагизма. Помощники взялись за крышку гроба. Я стиснул кулаки, что б унять дрожь в подбородке Вот и вторая встреча. Вторая и последняя. Неожиданно в дверях возник какой-то шум. Распорядитель изумленно повернулся всем телом и протестующее замахал руками: — Рано еще, рано, вас позовут!
В двери порывисто втискивались молодые и взрослые, хорошо одетые мужчины с цветами в руках. Один, другой, третий… Они уворачивались от распорядителя и решительно шагали в зал. – Да подождите же! Куда вы!
— Пропустите, — заступился сын, – это ученики.
— Чьи?!
— Его. — Сын повел рукой в сторону гроба. Распорядитель замолчал и успокоился. Помощники отошли.
Женщины растерянно обернулись и перестали плакать. Все выстроились полукругом, затихли. Одухотворенные лица. Не было ни родственников, ни учеников, ни моего дрожащего подбородка. Все объединилось и слилось в одно. В одну большую душу, как во время молитвы. Орган звучал красиво и всепрощающе — небесные звуки, словно пели ангелы. Как они пели… Словно рвалась душа на волю…

(С) кабарет.