С неспешностью
Рыбина неба на нересте. Вот, наконец, и икринка
первой звезды замерцала в полночно безоблачной тине.
Я отрешенно вневременен, будто исчезнувший инка
в этой причудливо-мглистой, почти нереальной картине.
С неспешностью пыхая трубкой, замечу, овеянный дымом,
как тихо плеснется в пространстве серебряный окунь луны,
и мир, как придонная водоросль качнется едва уловимо,
накрытый накатом полуночи причудливо-мглистой волны.
После ночи
Форточка открыта.
Пахнет бризом.
Предрассветный час
и тих, и чист.
Лист тетрадный
строчками пронизан,
как прожилками —
древесный лист.
Меж
Пространство провисло меж высью и долом,
как будто в безветрие парус распластанный,
и небо зияет крошащимся сколом,
залатанное облаков лейкопластырем.
Случается такое
Я вглядывался долго в перспективу,
за облаков белеющую груду
и ожидал смиренно-терпеливо:
вот-вот передо мной возникнет чудо.
Я всматривался зорко в перспективу,
пытаясь уловить в её глубинах,
пусть и не в целом, пусть наполовину
присутствие таинственного дива,
которое возникнет вдруг оттуда…
Но утомлённый панорамой взгляд
не встретил ожидаемого чуда.
И буркнул ум: «Сворачивай назад.
Реальность тривиальна, как простуда,
и в ней не отличишь день ото дня».
Я повернулся… и увидел чудо —
оно смотрело прямо на меня.
И улыбнулось мне: «Случается такое —
пока зрачком просверливаешь высь,
ждёт чудо тихо за твоей спиною
и тихо-тихо шепчет: обернись».
Оно
Я наблюдал, я видел,
я дивился —
то, что я видел —
видело меня.
Потом
я очень тихо
извинился
и также тихо
скрылся
в тине
дня.
Мысль
Порвав застежку ворота рубахи,
встряхнувши череп, как мешок трухи,
мысль пронеслась быстрее черепахи,
которую догнать не смог Ахилл.
Скользнув над взлетной полосой пробора,
спружинила ударною волной.
А я стоял с недоуменным взором
и лепетал: «Куда же ты? Постой»…
И бывает…
Времена искривляются, гнутся
так выстраивая свой ход.
Чуть позволишь себе оглянуться —
и выходит всё наоборот.
У вещей не всегда свой черёд
в череде происшествий и дат.
Так иной раз движенье вперёд
возвращает тебя назад.
Время — как незнакомая местность,
где не знаешь, куда идти.
И бывает: стоишь на месте,
а оказываешься впереди.
Времена иногда засыпают,
видят странные сны и мечты.
И бывает такое, бывает —
промелькнёшь в них виденьем и ты.
цветозвуковые всплески …
Миры друг в друга вместе с тишиной
с неспешностью взаимопроникают
Застывшие пространства раскрывают
возможности реальности иной
Ландшафт летит в ночном пустынном мраке
холодный как ньютоновский бином
И там и тут во тьме мерцают знаки
напоминающие об Ином
Поля холмы деревья перелески
как будто — цветозвуковые всплески
После ночи — как после перезагрузки
Снежинок тихая, белая копоть
оседает замедленно после ночного бурана…
деревья изогнутые перископами
всматриваются в дно воздушного океана //
после ночи — как после перезагрузки
открывается новая панорама:
заведённо и неугомонно-упрямо
шевелятся в ней
человекомоллюски.
А я воскликнул
Тугой сугроба дрогнул мускул —
над свежеснежной территорией
витают тысячи корпускул
спиралевидной траекторией.
Закручивая плоскость круга,
они вычерчивают шар.
А я воскликнул: «Ну и вьюга»!
И пуще запахнулся в шарф.
Кто же он?
В мир вглядываюсь, как во встречный взор,
там креатив, и там за ним — Креатор.
Но кто же он — искусный дирижёр?
иль виртуозный престидижитатор?
В инфинитиве
Реальность — фокус в чутком объективе,
Но жажду взора в нём не утолить.
И растворилось Я в инфинитиве:
Важнее что: что делать? Иль — как быть?
Идентификация
Я поневоле жизнь веду двойную —
не тот же я во сне, что наяву.
И где же я реально существую,
в какой действительности я живу?
Однако там и там легко узнаю
себя; ведь жизнь — сплошное дежавю…
и потому спокойно продолжаю
воображать, как будто я живу.
Похоже, что миры в мозгу рисуя,
всё тот же я — во сне и наяву.
Придумываю жизнь себе такую,
которой я — как следствие — живу.
А вы? Вы думаете — вы о чём-то думаете?
Опомнитесь! Вы всё это придумываете.
Вопросы меркнут
Что в явном сне, что в ясной яви —
а я —
в действительности я ли?
А я ли я
на самом деле
в видоменяющемся
теле?
Вот я лечу
сквозь пыль ночную
и моих мыслей
эхолалия
летит,
из часа в час кочуя
сомнением:
а я — а я ли я?
Дай Бог! —
и искренне почую,
пронизывая
пыль ночную
неугомонным
пилигримом —
что я с не я
неразделимы.
Сон
Однажды мудрецу приснился сон,
в нём бабочкой себя увидел он,
которой снилось, будто бы она
есть тот мудрец. История странна —
поскольку парадокс не разрешён —
не ясно до сих пор, чей это сон:
то ль бабочки, то ль мудреца. Но ясно,
что видеть сны отнюдь не безопасно.
— Я до сих пор ума не приложу,
как бабочкою, будучи — пишу?
— Хоть и философ я — не понимаю,
зачем так легкомысленно порхаю?
Не хуже
Порой наличие избытка
не хуже травит жизнь, чем пытка.
Так от избытка недостатка
бывает очень даже гадко.
И мир вокруг
— Что если в качестве примера
того, как бытие живёт,
сослаться нам на Хайдеггера,
придав беседе поворот?.. —
Нет без бытующего бытия —
пейзажа направлений и развилок.
И мир вокруг меня — система ссылок,
и ссылкой в мире проявляюсь я…
…Но на кого, на что? Какое толкованье
несу в себе, собой? И что за место
отведено под это примечанье,
зовущееся мной, в глубинах текста?
— А в том и суть простого осознанья,
что мирозданье — книга, а не зданье,
и в ней запечатлевшиеся лица —
листаемые временем страницы.
— Но, может, если смыслами подвигать:
не книга мироздание, а — фига?
Странная игра
О подоконника металл
дождь брызги стуков разметал.
И ветра тёмная метла
те стуки в воздухе смела.
О подоконника металл
дождь звуки капель разметал.
И ветра вострая игла
прошила ими швы пространства.
Какая странная игра:
в ней правила неуловимы —
реальность, словно пантомима…
Но хватит мыслить! — спать пора.
Какая странная игра —
в ней уживается творенье
метафизических конструкций
с пакетиком душистых леденцов.
Какая странная игра:
в ней правила неуловимы —
реальность словно пантомима…
но хватит дум — вставать пора.
Игра
Давным давно известно нам,
что жизнь — игра, мы в ней — актёры,
а наши поиски и споры —
лишь дополнения к ролям.
Но если я перестаю
искать опоры у суфлёра —
есть шанс пробиться в режиссёры,
переписавши роль свою.
Игра
(20 лет спустя)
Рассматривая жизненных узоров
сплетенье изощрённых комбинаций,
не прекращаю наблюдать актёров
среди разнообразья декораций.
На встречные наталкиваясь взоры —
глаза ли, очи, окуляры, глазки,
осознаю всё больше — мы актёры,
носящие пожизненные маски.
Мысль не нова — напомнят мне — не так ли?
Об этом говорил ещё Шекспир.
Да, знаю, говорил: театр — мир.
Но я добавлю — в кукольном спектакле.
Я как-то написал, что в режиссёры
возможно выйти, роль переписав.
Что ж, написал… Но, режиссёром став,
быть не перестаёт актёр актёром —
играющим предзаданную роль,
и жизнь соразмеряющим по роли,
и роль его — как бы его пароль,
а не веленье изъявлённой воли.
Переписать программу предписанья —
как возвести дворец из горстки грунта.
А что свобода? Только рабство бунта,
по указуемому расписанью.
Сенека однажды преподал урок
о том, что мы смерти не чаем,
что не впереди её сумрачный срок,
но что он у нас за плечами.
Ведь смерть, состоянье — когда тебя нет,
а нет тебя также и в прошлом.
И прожитое количество лет —
есть смерть, раз оно уже — прожито.
Проснусь и подумаю, сразу с утра —
а жизнь мне — родня или сводня?
И, если, допустим, я умер вчера,
то, что же мне делать сегодня?
Когти или Когито?
Cogito ergo sum (Мыслю, следовательно существую)
Декарт
Ходит кто-то, ходит где-то
тенью, призраком, инкогнито,
неприметною приметой —
темный, тайный некто когито,
появляется, где хочет
шлейфом тянущихся дум
и вполголоса бормочет
«как же, как же — эрго сум»,
тихим, вкрадчивым хоррором
заползает в шум ушей,
затуманивает взоры
и пугает малышей,
покрывает пыль мирскую
черепицей черепов —
«как же, как же — существую,
и не надо больше слов»,
превращая в пыль мирскую
черепицу черепов —
«мыслю, значит, существую —
вот основа всех основ».
Что же — разум или когти,
подскажи — в основе мира?
Но молчит упрямый когито,
скрывшись в недрах штаб-квартиры.
Тест
Без долгих слов и околичностей,
понять перипетии чтоб
моей замысловатой личности,
вопрос психолог задал в лоб:
«Короткими и ясными словами,
пожалуйста, ответьте на такой
вопрос: стакан, который перед вами —
наполовину полный иль пустой»?
Я трезвомыслящ и не пьян,
я вижу чёткую картину:
передо мной стоит стакан,
в нём жидкости наполовину.
Но, рассмотрев со всех сторон
проблему эту, не прикину —
наполовину полон он,
или он пуст наполовину?
И, пребывая в озадаченности —
как быть? и как вопрос решить? —
я, все же вышел из задачи —
решив стакан расколотить.
Над городом
Льются лица чел-
овечьи,
светотени светотьмы.
Льются речи в междуречье
суеты и кутерьмы.
Тёмен разум чел-
овечий.
Чёрен призрачный зрачок.
Млечный путь туманных ликов
простирается в пространстве.
Чело-
веки, чел-
овеки
ищут в море жизни брод,
перепончатые веки
гордо выставив вперед.
Человеки с высоты
птичьего полёта
словно чорные цветы о-
вечьего помета.
Беседуем
Сижу в кафе, употребляю суши я,
смакую подогретое саке
и, визави, миролюбиво слушая,
киваю собеседнику — o’k.
Смотрю, как он парящими руками
поигрывая (эстетичны руки),
советует: «Прочтите Мураками».
Я уточняю: «Рю или Харуки»?
Рта уголком кривится он: «Я понял,
что вы сейчас имеете в виду».
Так мы в кафе «Уютная Япония»
беседуем под вкусную еду.
Терзания
Она кусает вафельку и Кафку,
плывя туманным взором между строчек,
пытается читать. Но резь в глазах
намокших ей мешает видеть буквы,
и смысл текста уползает прочь
Она кусает вафельку, и пальцы
терзают дермантин полуистертый
заляпанного переплета. Крошки
от вафли осыпаются, как снег
и ниспадают на страницы. «Странно, —
печалится читательница юная
лет тридцати пяти примерно, — как же так!
Ведь я ж читаю Кафку! Почему же
я до сих пор не замужем за умным
и интересным человеком, например,
за режиссером или, наконец,
за критиком… нет, лучше, режиссером,
так как последний, все же, знаменитей».
Она отодвигает старый томик.
и третьей вафлей уж, хрустя настырно,
сквозь горечь слез, смешавшихся с ванилью,
почти что в крик, изламывая брови,
дрожа, но музыкально восклицает:
«на кой же хрен читать мне эту Кафку,
коль, все равно, нет мужа-режиссера.
Я лучше буду кушать вафли
на утешение себе»!
Триллер
Был вечер и томен, и сладок,
и ветер ласкающий дул.
Вдруг, сам себе между лопаток
осиновый кол он воткнул.
Внезапно он это так сделал,
что вскрикнуть никто не успел.
Его бездыханное тело
свалилось в невзрачную пыль…
Растерянно дамы моргали.
Соседский пёс жалобно выл.
Касаясь дерев, проплывали
набухшие танкеры туч.
«Стоп! Хватит»! — Вскричал, раздражаясь,
сердитый на всех режиссёр. —
«Не верю»! — Воскликнул, касаясь
виска, он. — «А где же напор?!
А где же экспрессия? Где же
рождение образа? А
суровая правда, что режет
зрительские глаза?
Вставайте, голубчик, придётся
всю сцену нам переиграть»…
Однако не пошелохнётся
недвижный актёр. И взывать
к нему уже больше не надо —
не слышен им резкий укор —
торчит у него меж лопаток
багряный осиновый кол.
Растерянно дамы моргали.
Соседский пёс жалобно выл.
И медленно вдаль уплывали
разбухшие танкеры туч.
Поделиться с друзьями в социальных сетях:
